Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Адрес статьи: http://old.russ.ru/culture/20001013_katyn.html

Русский журнал / Пятница 13 октября 2000

Владимир Мартынов: У Татьяны с Васильевым был замысел сделать к юбилею Пушкина что-то совместное для концерта в Большом зале консерватории (Татьяна Гринденко – руководитель ансамбля "Академия старинной музыки" – М.К.). Актеры будут читать стихи Пушкина, и Танин ансамбль сыграет музыку Моцарта и Сальери. Потом появилась возможность делать спектакль, и Таня предложила исполнить в нем мой "Реквием". Тогда Васильев – он великий человек – говорит: "А вот надо сделать так, чтобы такая акция была – и спектакль, и концерт". То есть именно не спектакль и не концерт, а такой андрогин – и спектакль, и концерт.

В.М.: Мне приходилось работать со многими режиссерами. Обычно все начинается с того, что режиссер долго объясняет, что ему нужно – концепции, мотивации психологические, философские. С Васильевым этого ничего нет. Тут происходит другое. Я ему даю произведение, с полной схемой. И больше ничем не интересуюсь. Я не могу его контролировать – это даже смешно говорить. Я не могу говорить, что я думаю по этому поводу или что бы я хотел от него. И он мне не говорит, что бы он хотел от меня, хотя меня всегда можно спросить. Это не совместная работа, а игра. Совместная работа – это спорить до хрипоты. А игра – это совершение хода. Это очень ценный момент. "Реквием", который я сделал, – это тоже не просто реквием, а ответ на моцартовский ход. В принципе, это – так нескромно говорить – исправление его хода. То есть, грубо говоря, мне не нравится, как композиторы Нового времени решали проблему реквиема. Я пишу "Реквием" не для того, чтобы написать произведение, и не потому, что меня волнует тема реквиема, а потому, что меня интересует культурологическая проблема бытования реквиема. Я делаю не столько конкретное произведение, сколько – ход. Васильев делает свой ход на это, присовокупляя "Моцарта и Сальери", где об этом говорится. Вот это и есть та игра в бисер, которая будет иметь хождение, как об этом писал Герман Гессе. То есть мы же не создаем ничего – ни я, ни он. Все, что он делает и делаю я, – это взывание к каким-то архетипам. Мы играем, мы уже сказать ничего не можем. Я не могу ничего сказать и не обязан. Это Моцарт говорит. А я в гораздо более выгодной ситуации, потому что я как бы ничего и не говорю. Действительно, когда Петя Поспелов написал, что я не выдаю свой "Реквием" за моцартовский, потому что мой просто лучше, – не то что лучше, моя ситуация выгодней; просто я как менее талантливый человек могу проиграть, но моя ситуация действительно много выгодней. Я привлекаю Моцарта и его же средствами делаю что-то другое. Тут есть и свинское положение – он как бы все это переживает, а я-то знаю, что нет никакого гения и никакого злодейства и "черный человек", который к нему приходил, – это его личные соображения. Он в человеческом отношении выигрышнее.

В.М.: Он отталкивается от совмещения двух вещей. Вот есть Пушкин и есть "Реквием". Он ни то ни другое не принимает за чистую монету. В чем игрок-то заключается? В том, что сказанное надо принимать не за чистую монету, а за некий жест, некий посыл, который существует в контексте других жестов и посылов. Они как-то опровергают друг друга или совпадают, сливаются, входят в какой-то резонанс. Очень интересно. Действительно, целый спектр таких возможностей получается. Просто из этого спектра надо выбрать то, что на данный момент кажется подходящим.

В.М.: Весь спектакль – прощание с западноевропейской культурой. Такое последнее прости – ласковое или неласковое. Но скорее светлое, тут нет никакой грусти при расставании. "Реквием" – это не реквием по Моцарту или Сальери, это реквием по западноевропейской музыке как таковой. Может быть, то же самое делает Анатолий Васильев по поводу культуры Западной Европы. Для него конец театра – тоже априорная вещь. То, что он делает, – это уже постскриптум. Это, в общем-то, антитеатр, как и то, что делает Гротовский. Уже послесловие к тому, что все делают. Некоторые пребывают в иллюзии, что театр есть, – и успешно в коммерческом, личном отношении этим занимаются. Как раз Васильев никаких иллюзий на этот счет не строит. И он и я делаем то, что можно делать после смерти театра и после смерти композиторской эпохи. Но тут ничего прискорбного-то нет. Просто речь идет о том, что кончается определенная парадигма бытования музыки, и мы видим, что на композиторской музыке свет клином не сходится. Многие самые блестящие результаты были достигнуты помимо композиторов, я уж не говорю о всех великих культурах древности и традиционных культурах современности. Все системы богослужебного пения, фольклор не знают фигуры композитора, как и джаз, и рок. И театр западноевропейский, Васильев считает, кончился. Но есть ритуал, шаманские действа, богослужение и т.д. "Театр умер, да здравствует театр!" – дурацкая фраза, но не надо делать пессимистические выводы, когда мы говорим, что время композитора кончилось и время театра кончилось. Мне кажется, что Васильев тоже... Мы с ним как раз об этом не говорили, но мне кажется, что он тоже так считает. Мы работаем в этом пространстве, и я лично считаю, что оно самое плодотворное.

Современные русские композиторы: Владимир Мартынов